«Путь» октябрь 1887 года

Самое большое влияние на всю западную мысль оказала Академия Платона. Не только идеализм, но и области философии и литературы враждебные по отношению к Платону, действительно, в долгу перед ним. Благородная возвышенность, эфирная утонченность, поэтическая красота этого учения пленили большинство прекрасных интеллектов средневековья и современности. Невозможно проследить невидимый ход возвышенной мысли, которая излучается этим величайшим греком, царем нации философов.
Так Эмерсон говорит о Платоне: «Все, что писали, все, что обсуждали люди мыслящее, — все идет от Платона. Он страшный разрушитель последующих оригинальностей. Дойдя до него, мы достигаем горы, от которой отделились все вокруг разметанные скалы… Библия для образованных людей на протяжении двадцати двух веков; любой энергичный молодой человек, говорящий о возвышенном в любом поколении, является в некоторой степени последователем Платона, переводящим на простой язык его замечательные слова…Сколько великих людей вызвала природа к бытию, чтоб быть его последователями — платониками ! Александрийцы, это созвездие гениев, — платоники. Замечательные люди времен Елизаветы английской — платоники: сэр Томас Мор, Генри Мор, Джон Хейлз, Джон Смит, лорд Бэкон, Джереми, Тэйлор, Кедворт, Сиденхэм, Томас Тейлор. Кальвинизм есть в его «Федре», и христианство там же. Мусульманство берет всю свою философию из его руководства по нравственности, и «Ахлаки джалали» от него. Мистицизм находит у Платона все свои тексты». Мы не знаем, сколько из более поздней мировой поэзии обязано предположениям и учению поэта-философа. Но в заключение наших исследований по реинкарнации в поэзии подбор стихов общепризнанных поэтов-платоников может представлять интерес.
Наиболее прославленным из всех английских учеников этого учителя из блестящего кружка «Кембриджских платоников» был д-р Генри Мор, которого д-р Джонсон почитал за «одного из наших величайших богословов и философов и неплохого поэта». Гоббс сказал о нем, что если его «философия не правильна, то он не знает никого, кого бы он поставил вместо Генри Мора из Кембриджа»; а Годли охарактеризовал его, как «одного из первых людей этой или любой другой страны». Колридж писал, что его философские труды «содержали более расширенные и возвышенные взгляды на христианские заповеди, чем я когда-либо встречал в любой другой книге, так как Мор обладал как философским, так и поэтическим талантом, основанным на огромной эрудиции». Он был преданным учеником Платона. В разгар восстания фанатики пощадили его. Они простили ему отказ заключить с ними договор и оставили его продолжать философские занятия, которые принесли ему известность увлеченного ученого. Он сплетал во многих стихотворениях заманчивую фактуру готической фантазии и греческой мысли. Его «Psychozoia» или «Жизнь души», из которой взяты следующие стихи, является длинной платонической поэмой, прослеживающей путь души через существование в древности вниз в земное царство. Кэмпбелл говорил об этой работе, что она «подобна любопытному гроту, чьи лабиринты мы могли бы исследовать ради своих странных и мистических ассоциаций». Д-р Мор был близким другом Аддисона и долго переписывался с Декартом.

Поэты-платоники о реинкарнации.

Из «Философских стихов» (Psychozoia) Генри Мора.

Предбытие сейчас я воспою
Всех душ и, как и прежде, буду жить
Воспоминанием, что в памяти храню
С тех пор, когда все началось быть.
Но слишком мелок ум, чтобы понять
Вопрос глубокий, слишком слаб ум мой,
И дело темное. Но больше ты,
Чем человек, душа святая, о, Плотин,
Скажи, кто смертные и возраст их какой?

Божественности луч иль искорка
Окутана туманом, в прах одета
От вечности скатилась капелька
На землю, расплескалась где-то.
Мы пали, когда проба первая была,
Украдкой от самих себя мы отошли
От нашего Единства, и, отпав, нашли
Свободу новую, что будто к нам пришла.
За шутку остроумную ее сочли.

Скажи, как предбытийная душа
Определяет тело, входит не спеша,
Нечистоту легко здесь может оставлять,
Живя в которой, в состоянье осознать
То лучшее, кем были, прежде чем пришли
На землю, когда б то лучшее нашло пути
Открыться в нас врагу и другу, оно
К великой стойкости бы нас вело.

Мильтон рано впитал от своего друга по колледжу Генри Мора любовь к изучению Платона, чьей философией насыщалось большинство прекрасных духов того времени, и он выражает мнение греческого мудреца о душе в своем стихотворении «Комус»:

Душа растет всегда в тисках забвения,
Здесь растеряв все в этом воплощении
Святые свойства от начала бытия;
Как часто можно видеть сумрачные тени
У склепов и гробниц. Тень, без сомнения,
Не хочет свежую могилу покидать
И тело, что любила; медлит исчезать.

Платонические наклонности Мильтона также видны в его стихотворении «На смерть прекрасного младенца»:

Была ли девой ты, кто прежде уже раз
Ушла с земли злосчастной, мне скажи,
Придешь ты снова посетить здесь нас?
Была ли милым чадом, подскажи?
Иль из родов небесных кем-нибудь другим,
Сошедшим в облаке, чтоб сделать мир благим?
Или из войска золотокрылого была,
И в платье человеческом, что нет грубей,
На землю с трона своего ты вниз сошла,
Пожив немного здесь, назад ушла скорей,
Как будто показать, что нет существ светлей,
А может тем зажечь сердца людей опять,
Мир этот презирать, и к небу взор поднять.

В старой библиотеке поэзии, известной как коллекция Додсли, есть стихотворение анонимного платоника в стиле Мильтона. Оно очень интересно, но из-за проблемы с доступом мы приведем его лучшую часть:

Пресуществование.
В подражание Мильтону.

Если б архангела труба вдруг вознеслась
Над стенами небес и начала трубить
То весь эфир взорвался бы и пал
Сотрясшись из-за звука; Всевышнего же рать
Разгорячившись от погони, видя кровь
Там павших ангелов, разбитых в едкий прах,
Остановилась при сигнале звучных труб.
Сначала закрываются в Тартар врата,
На медных петлях крепкий и тугой засов
Скрипит ужасно; и грохот там такой,
Что громче шума войн и оглушает ад.
Затем на легких крыльях плотный мрак
Они пронзают, оставляя светлый след
И возвращаясь к краю неземного дня,
Где тонкие лучи играют вокруг тьмы,
Лучами вечности отбрасывая ночь.
Находят войско менее упорным там
И менее преступным, закрытым к миру, всё ж
Не осужденным к ударам горьких бед,
И умоляющим; а оперенья свет
Линяет на дрожащих крыльях, страх
Тень ужаса бросает на лицо; вина
Сквозит во всех глазах, и все сердца стучат,
Грядущего неясного суда боясь.
Огромная окружность неба вдруг
Открылась там двумя вратами внутрь,
Висящими на яшмовых столбах
По геометрии небесной; и блестят
Они живой скульптурой, поочередно
Чеканя листья света, приводя
Хороший аргумент для места их;
Движение по иероглифам святым.
Когда шли ангелы, часто смотря назад,
Их изумленный был прикован взор
К войскам стоящим там; охранник херувим
Засов поднял, врата открылись внутрь
С мелодией; так как певучий дух сидел
Во всех петлях, когда же дальше они шли,
То слышали слияние там звуков всех
В чудесную симфонию, как будто много сфер,
Сплетенные в венки, там издавали звук.
Из врат тех слава изливалась: высоко
Там возвышался движущийся Божий трон.
Над троном мысли из прошедшего и те,
Что в настоящем или будущем нашли
Неколебимое пристанище, и там
Ландшафты бесконечные творений всех,
Чтоб небо видело, чтоб ангелов глаза
Там в созерцанье погрузились; диапазон
Разнообразен, безграничен в недрах их,
Там миллионы совершеннейших миров,
И смотрят пристально, чтоб высмотреть еще
Неведомые действия внутри.
Раздался громоподобный Бога глас:
Рабы Господни! Ангельские силы все,
Мы одобряем вашу службу, вот, вы
Вернулись, восставших приведя врагов;
Упрямцы силу испытали всю
Десницы и Всесильного узнали власть;
Застыв при блеске молнии, упали вниз
В залив огня и погрузились глубоко,
Горящих ниже волн, чтоб головы сокрыть.
Для вас, виновный сонм, что так недавно пал
В крамолу эту, от добра отпал,
Попав в тенеты хитростью фей злых,
Что по порядку выше; примите ж вы,
Дрожа, помилование и благодать.
Когда ж эпоха долгая в круг вновь войдет,
Должны на свет вы выйти и смиренно здесь
Склонится перед троном милости опять,
Когда по праведности честно мой указ
Исполните, должны сойти сначала вниз.
Там в хаосе внизу на дивной глубине
Пятно зари сияет, и оттуда отблеск
Венками многими силу мою сплетая,
Стремительно вращает горящий круг,
Все черновое впитывая у краев;
Что далее в движеньях тонких примет форму,
Штампую Я, семя зачаточных миров
Сейчас в зародыше, но эра оживит
Разбросанное по пространстве всюду,
Вращающееся по орбитам, пока
Края кругов тех внешних не коснутся врат
Небесных. Средина шара из огня
Удержит изливаемое им тепло;
Где б жизнь Я не зажег, движение растет.
В бесчисленных мирах, от этой, вот, машины;
Развертываются бесконечной чередой
От центра постоянного; я возвожу
Из этих же меандр, казалось, пыльный шар,
Нарушенный лесами, чьи вершины
Приют туманов вечных, и сырость смертная
Гнездится меж ветвей, чтобы скрыть свет;
Ужасный пейзаж, пока не превратится
В поля, лощины и цветистые луга
Усердьем вашим. Здесь тишина живет
В изгибах мантии, погруженной в туман,
Склоняя в темном дыме сонную главу;
И держит урну, река течет оттуда
Широкая и плавная, ей имя Лета;
Здесь каждая душа должна испить
Из вод забвенья, пока формы, мысли
Главные не растворятся и не умрут:
Ведь если будет мысль великая бродить
В уме, зажатом в плоть, влачить плотскую жизнь,
И трепетать, и биться в скорбной клетке,
То вскоре выломает дверь и улетит:
Поэтому, вот, мой указ, душа вернется
От брега голой, и сойдет совсем пустой
В мир новый; пока не осознает
Себя в ужасной плотности зажатой,
Реванша памятником страшным;
Рукой небесной заточенной, и прямо
Ввергнутой в материю и окруженной
Стенами праха; эфирные же формы
Имеют членов ряд, глухих на ухо,
Слепых, с корявыми руками,
Здесь гнев, огромные амбиции, презренье,
Надменные движения то вверх, то вниз,
Как шторм соседних атомов рвут душу,
Надежда и любовь, и тихий оборот
Часов приятных, в расшитых златом формах,
Скользят по одураченным умам,
Так как материя ведет; одно желанье,
Что не исполнено, тьму радостей затмит.
Ряды существ, что первые должны пойти
Пить из людской сей жизни, пробудут долго
На огромной сцене, исполненной забот.
От всех других, кому ждать тела суждено,
Не жду раскаянья так скоро, обителью
В неясном сонном царстве ограничусь;
У каждого из них есть скорбный свой удел
На разных скалах бремя жизни ждут.
Дух грустный в рощу одинокую бредет;
Он ночью посещает места лесные,
Там, где далекая, печальная луна
Подняв главу, лишенную лучей,
Роняет здесь и там свой отблеск чрез деревья.
Мудрец укромную страну ту должен посетить
И на унылый пейзаж взглянуть
Оттенков жутких в смеси с тусклым светом.
Вот, Суд, ослепленный обманным чувством,
Через глаза прищуренные шлет
Лучи поблекшие на темное сиденье,
Душа, природного лишенная огня,
Сидит там, завернувшись в облако тумана.
Оттуда далеко другая раса есть
В огромных шумных городах ей место,
Где честь сокрушена, признательности нет,
На прибыль все надежды, что в буре
Родились и гонятся вперед успехом,
Не зная никаких границ. Те существа
Заботы простирают на века; душа
Их умирает с голода, а звук пустой
Честолюбивых наполняет; сжимаются одни
И чахнут от забот, другие разбухают
От коликов ужасных. С оружием в руках
Герой сверкает, и храбро он ведет
Воинственный свой сонм, орудия гнева;
Наполнить смертью мир, и человечество
Очистить. Природа дикая, все как один
Испытывают голод, боли и заботы,
Обмануты добычей; и рвут теперь
Трепещущую плоть; и испивают
Человеческое горе, даже когда
Цедят поток иль тянут мякоть свежих яств
Природы; фрукты ароматные
Вкушали в трепете, в опасности искали.
Но где законов обозначенный предел,
Что безопасность мира ограждает,
Покой уже не царствует; и бремя
Преступления и кары искажает мир,
Покоя человеку не дает; и в муках
Выходит он на сцену; пророчески
Младенец плачет перед будущей бедой;
Вот, непрерывная картина бездны,
Пока со смертью занавес не упадет.
И радостная слава живого мира
Отбросит камуфляж пустой и выйдет
Из хилой видимости; без формы корень
Фантазии дичайшей пляшет и играет
Перед его глазами; пока всё в смерти
Не рассеется, и узник не расширится
Как прежде до границ небесных.
Он кончился. Раскаты грома небо рвут,
Со дна там хаос эхом отдается.
Великий звон; все воинство небес
Одобрило указ, и славит вечную
Там справедливость; виновные ж войска,
Грустят перед судьбой, но без отчаянья,
И в Лету падают, дрожа, а там
Раскаяние и тела ожидание.

Платонические наклонности Шелли хорошо известны. Любимое греческое самодовольство относительно предсуществования во многих предыдущих жизнях часто можно найти и в других стихах, кроме «Прометея» цитируемого во второй части нашей серии.
Последняя строфа «Тучи» является платоническим символом человеческой жизни Шелли:

Я дочь земли и всей стихии водной
Любимица небес и впредь
Сочусь чрез океаны и меняюсь
Но не могу я умереть.
Прошли дожди, все пятна смыты
Шатер небес совсем пустой
Но солнечные лучики и ветры
Заткали купол синевой.
Над кенотафом я своим смеялся,
И из пустот дождя опять,
Как дитятко из чрева, как дух из гроба
Встаю, чтоб вновь его сломать.

Другое стихотворение под названием «Фрагмент», безусловно, упоминает предсуществование:

О, гости мысли тихой и благой,
Капризы – память радостной земли,
Что в мысль никчемную толпой вошли,
Как звезды в облаке, сплетенном мглой.

Кольридж воплотил свой платонический взгляд на предсуществование в сонете «Написано на обратном пути домой, когда автор получил известие о рождении сына»:

В уме мысль странная порой скользит
Что настоящее (века, года иль день)
Лишь прошлого неведомого тень,
И чувство это душу так смутит.
Как говорят, давно живем мы по всему
И носим платье плоти с древних дней.
Дитя мое! когда я у дверей
По мрачным взглядам, что ты мертв, пойму,
(Надежду не оставив, всё ж боюсь)
Мне надо бы считать, что ты сошел,
Как дух, к нам вниз, и я не удивлюсь,
Что ты за грех печаль вкусить пришел;
Вскричал, и быстро милость высшую обрел,
А я ж у гробика слезами исхожу.

У Эмерсона, платоника девятнадцатого века, понимание великого грека, кажется, отражено в его самых славных произведениях. Многие из его стихов ясно свидетельствуют о влиянии его греческого учителя, такие как «Плач», написанное на смерть маленького сына, и «Сфинкс», в котором появляются такие строфы:

Чтоб видеть поглубже,
Дух должен нырнуть;
Вращая глазами,
Не встанешь на путь;
Ведь небо так тянет
С неясной тоской,
Мир новый обрел,
Оставишь былой.
И смены здесь вечны,
То вверх, то в юдоль,
Под муками радость,
Под радостью боль.
Любовь живет в центре,
Вздымая сердца;
Биение чаще
К границам конца.

Многие из церковных гимнов светятся вдохновением платоновского предсуществования, и охотно поются христианами без всякой мысли, что библейское понятие было вскормлено и увековечено греческим мудрецом и прямо подразумевает перевоплощение. Например:

«Я – чужой здесь на земле, небеса – мой дом».
«Там мое Отечество, небеса – мой дом».

Г-жа Элизабет Роу, друг епископа Кена и доктора Исаака Уоттса, оставила намек на предсуществование в следующем гимне:

ГИМН НА НЕБЕ.

О, звездный дом, родные небеса!
В предбытии счастливом здесь
(С чистейшим разумом) вел жизнь богов,
Но проходя, привет вам шлю, и путь
Свой продолжаю к царствам дальше,
Ко граду всемогущего царя,
К небесному Салему, еще выше.