Мы снова в темных, душных вагонах. Чрез пять минут поезд с оглушающим грохотом промчит нас чрез длинный мост на Джумне, а чрез шесть часов мы будем в Канпуре, где Англо-Индия перевернула самую кровавую страницу своей истории. Нас провожают наши голоногие друзья пандиты в шитых золотом шалях; к ним присоединились несколько бенгальских бабу, в белоснежных кисейных тогах и все до одного простоволосые. Вдали мелькает «обер-шпион»; мы видим, как он садится в соседний с нами вагон в сопровождении большой корзинки, наполненной бутылками водки и содовой воды и ящика со льдом. Такур уехал с Нараяном накануне приготовит для нас такое место, куда еще «никогда не ступала нога англичанина — и не ступит» (говорил он). А пока мы должны удовольствоваться этим обещанием и даже не расспрашивать его об этом, особенно в присутствии мистера У*** и мисс Б***, которые хотя теософы и наши друзья, но все же англичане. Можно положительно сказать, что в Индии никто из этой нации не будет произведен во святые…
Все окна вагона с темно-зелеными стеклами, иначе пассажиры могли бы ослепнуть. Когда их спускают, то на их место подымаются подвижные ставни из кускуса на шарнирах. Вделанные по обе стороны оконных рам в стенах вагона гидравлические машины при каждом повороте колес поезда обливают ставни водой, отчего они вертятся как вентиляторы в форточках и якобы пропускают рассекаемый поездом прохладный воздух. Но, увы! не отъехали мы и двух миль, как, пощупав ставень рукой, я чуть было не обожгла себе пальцы: вода на солнце сделалась совершенно горячей. В прошлом году в июне (рассказывал нам за несколько минут до отъезда содержатель келлеровского ресторана на аллахабадском вокзале, француз Монкутье) с полуденным поездом приехало семейство одного полковника. Когда пассажиры стали выходить на платформу, то из вагона полковника выскочили два мальчика, крича и плача… В вагоне неподвижно лежали полковник – мертвецки пьяный, и жена его, болезненная женщина лет двадцати двух, – мертвая. Доктора решили, что смерть приключилась вследствие апоплексии от жары. У самого Монкутье умерли в один день его два сына (двенадцати и четырнадцати лет), выбежав только на несколько минут на солнце. Бедный француз со слезами рассказывал нам про смерть своих сыновей, суетясь в то же время за прилавком, где он втридорога продал нам папиросы, постоянно притом предлагая нам un verre d’absinthe ou de vermout [1]. «Ah, le gredin de pays! – повторял он, захлебываясь слезами при воспоминании о детях. – Un vrai enfer, quoi!.. Et puis, pas un de ces cochons d’Anglais qui sache un mot de français. Oh, que je voudrais donc voir un jour les Russes ici!» [2] …
Мы засмеялись, но сочли за лучшее не принимать участия в его опасных пожеланиях. Обернувшись, мы увидали за спиной нашего белокурого шпиона, которому лакей наливал «прохладительное» питье из бутылки рома. На этот раз бедный Монкутье, должно быть, срезался в своих сведениях о не говорящих по-французски англичанах. Возвращаясь в Бомбей едва чрез10 месяц после того, мы уже не застали француза за прилавком, подрядчик Келлер сменил его и услал на другую и дальнюю станцию за «болтовню».
Накануне отъезда такур принес нам пучок свежих листьев и предложил попробовать их. Вкусом они напоминали щавель, оставляя во рту прохладное, как после мяты, ощущение. Он взял с нас формальное обещание держать по маленькому кусочку этих листьев во рту во все время переезда до Канпура и вообще днем во время жары. «Пока вы их будете жевать, как бетель, жара не будет иметь на вас вредного влияния (сказал он нам), и вам подчас даже будет слишком прохладно». И действительно, мы с тех пор будто не чувствовали зноя. Но нам не удалось уговорить У*** держать эту траву во рту, а мисс Б*** постоянно ее выплевывала, и оба чуть было не заболели. Искренно сожалею, что не имею права ни описать этого растения, ни послать его в Россию для исследования: индусы странный народ, и даже сам такур, лучший и благороднейший изо всех нам известных индусов и наш преданнейший друг, не свободен от этих странностей. Он как будто скрывает познания своей родины, особенно такие, на которые современная наука взирает как на нечто сказочное. На наши вопросы: почему бы ему не обогатить и западную науку лишним открытием, столь полезным в этой знойной стране, он как-то загадочно улыбнулся, заметив, что эта трава растет только в Индии, да и то встречается весьма редко, и что всех де не спасешь. «Наука на Западе богата и без наших крох, и вы, которые у нас все взяли, оставьте нам хоть эти крохи», добавил он.
Канпур — место безо всякой истории и, пока англичане не избрали его в 1777 году передовым постом для своих гарнизонов в Индии, оно оставалось в полной неизвестности. Станция железной дороги находится за городом, и мы уже собирались взять две раззолоченные гари на волах, когда слуга такура объявил нам, что его маха сааб (великий господин) выслал нам европейский экипаж. Это был обитый ярко-пунцовым бархатом четырехместный ландо, с двумя висевшими позади, как две крупные капли крови, саисами, в красных с золотом кафтанах и таких же тюрбанах, и с четырьмя такими же саисами в ливреях, долговязыми и быстроногими скороходами, бежавшими впереди ландо. Прибавьте к этому четырех конных раджпутов, телохранителей Гулаб-Лалл-Синга, и вы поймете, почему полковник, садясь в карету, заметил: «Перенесись мы каким-либо волшебством в Нью-Йорк, нас, наверно, приняли бы за продающих зубной эликсир и магические порошки приезжих шарлатанов». Но мы были в Индии, и народ, встречаясь с нами, чуть не бросался на землю пред таким ярким величием.
Первое бросившееся нам в глаза строение была пустая, из темно-красного кирпича, огромная церковь без окон и дверей, с высокой остроконечной колокольней. Это здание в продолжение с лишком трех недель служило слабой крепостью перерезанному впоследствии гарнизону, засевшему в нем по открытии мятежа 6 июня 1857 года.
Что было первой причиной этого кровавого мятежа? Европа читает реляции англичан и воображает, что читает историю. Ей даже и в голову не приходит спросить, есть ли между многими историями бунта хоть одна написанная верно и беспристрастно. Индусов никогда и никто не спрашивал, сколько в показаниях их завоевателей истины, которая из двух сторон виновна в больших преступлениях и кто совершил более зверских жестокостей: образованный ли, гуманный европеец, или дикий, доведенный до исступления азиат? По этому поводу мы собирали факты не от одного, а от многих, отнюдь не сговорившихся между собой людей. Их показания в главных чертах согласуются вполне, поэтому мы и верим им более, нежели всем «историям» мятежа 1857 года, взятым вместе. «Смазанные свиным салом патроны», причина бунта мусульман, и «ремни из коровьей кожи», возмутившие индусов, — не что иное как последняя, переполнившая сосуд горечи капля…
За несколько времени до мятежа, в Битхпуре, большом местечке на правом берегу Ганга, в 12 милях от Канпура, проживал индус из старинного и гордого рода, по имени Дундху Пунт, более известный под прозвищем Нана-Саиба. Он был усыновленным наследником последнего «пейшвa» (царственного главы Махратской конфедерации) Баджи Рао и по смерти последнего получил в наследство все его поместья, сокровища и имения. Некоторые англичане, подобросовестнее, сознаются в том, что этот молодой человек, двоюродный брат махараджи Синдии, имел полное право ненавидеть правительство. В своем официальном рапорте полковник Шерер пишет, например, следующую многознаменательную фразу: «Этот человек имел к нам претензию, на которую мы, бритты, с обычным всем преуспевающим господам несимпатическим обхождением не обратили никакого внимания». Усыновленный в 1832 году, еще ребенком, Нана-Саиб вырос в полной уверенности, что он наследует титул и положение «пейшвы» — честь, в сущности, благодаря англичанам, более номинальная, чем действительная, но все же льстившая самолюбию того, кто имел на нее право. За пять лет до бунта старый Баджи Рао умер, а вслед за его смертью тогдашнее правительство лорда Дальгузи тотчас же и безо всякого повода объявило, что звание «пейшвы» упразднено и что принц Дунхду наследует лишь частные поместья и собственность отца. Вследствие этого получаемый старым раджей пенсион был прекращен; армии приказано не отдавать чести наследнику, и даже несколько старых, давно негодных артиллерийских орудий, великодушно оставленных свергнутому с престола принцу, которыми бедный узник тешился на старости лет, отняты у Нана-Саиба. В продолжение четырех с лишком лет юный принц разорялся в напрасных усилиях заставить директоров Компании отменить несправедливое решение. Вместо того чтобы твердо, но ласково обратить его внимание на тщетность его хлопот, дирекция показала ему на дверь, грозя отнять у него даже его частное наследие. Между тем у Нана-Саиба были две сестры, двенадцати и тринадцати лет, старшая красавица, и обе замужем. Поехав однажды с кормилицей и слугами на богомолье, они подверглись нападению пьяных офицеров, которые ворвались в передний двор пещерного храма, когда те только что сошли, раздетые, в священный танк, и… обесчестили обеих. Единогласное показание уверяет, будто Нана-Саиб убил обеих девочек собственною рукой и по их же неотступной просьбе; а убив, выпил по капле крови каждой и поклялся на ней отмстить женам и дочерям англичан, или же умереть самому. У Нана-Саиба был доверенный и любимый им друг, индус, насильно обращенный в мусульманство, который, бежав из Хайдерабада и получив приют и защиту у Нана-Саиба, вернулся к индийской вере. Англичанам индус был известен под именем Азим-муллы-хана. Этот Азим был правою рукой и секретарем Нана-Саиба. В начале 1855 года Азим был послан своим господином в Англию искать защиты в парламенте. Теперь англичане представляют его каким-то низким лакеем и поставщиком для гарема Нана-Саиба, хотя последний по смерти отца был посвящен в звание брамацарии, то есть светского монаха, и не только никакого гарема, но и жены не имел. Англичане в своих «историях» жалуются на Азима, называя его «тигром в человеческом образе», обвиняют его в том, что он будто бы шпионил за ними под Севастополем и, проведав об их слабостях, преувеличил-де оные в глазах своих соотечественников, которые поэтому и осмелились взбунтоваться; наконец, Азим-мулла-хан вошел будто бы «в заговор со врагами Великобритании в Турции и даже тайком ездил в Россию». Но во дни пребывания Азим-муллы в Англии его живописные костюмы, бриллианты, шали и драгоценности очаровывали не одних сходившим по нем с ума английских леди, но даже важных сановников. Он был принят в высшем обществе Лондона и Брайтона, все газеты расхваливали изящество его манер и образования… Как же теперь называть его «подлым лакеем» Несколько знатных леди уже собирались исполнить данное ему в Лондоне обещание – навестить его господина, принца Нану, в его поместье [в] Битхпуре, когда преждевременно вспыхнул давно подготовленный мятеж и планы Нана-Саиба рушились.
Можно наверное сказать, что Нана-Саибом, как и всеми главными заговорщиками, гораздо более руководило чувство мести и ненависти к англичанам, чем надежда на политический переворот. Конечно, если бы планы Нана-Саиба удались, то в Индии снова водворилась бы Могульская и Махратская империя. Но чувство ненасытной мести, страстное желание обесчестить Англию в лице ее знатнейших жен и дочерей, обесчестить так, чтобы (по словам передававшего нам эти подробности) «бесчестие это сделалось историческим, и предание страны воспевало бы справедливую месть Махратского принца до будущей пралайи», было главным и первым его побуждением. Так ловко сыграл свою роль Азим-мулла-хан, что не менее 14 знатнейших дам при лондонском дворе (как сказано выше), очарованные этим азиятским дипломатом, готовы были добровольно посетить логовище сторожившего их зверя, и их приезд в Битхпур должен был послужить сигналом к общему восстанию. Слепая судьба – кисмет – спасла, конечно, их, но не спасла их англо-индийских сестер.
Девизом Нана-Саиба сделалось изречение побежденной богини Виргилия. И действительно, он, по выражению его биографов, «выдвинул весь ад», созвав вдобавок всех демонов восточной мести к своим услугам…
Насолив ему со всех сторон, лишив его сначала сестер, а затем звания, почестей, пенсии, англичане с доверчивостью невинности и чистой совести, вследствие нескольких ловко придуманных и заданных им Нана-Саибом пиров, вообразили себе, что наследник «пейшвы» их величайший друг. Ежедневно ожидая, что сипаи его полка последуют примеру своих товарищей и взбунтуются, генерал Уиллер еще 26 мая вызвал Нана-Саиба из Битхпура «помочь ему успокоить сипаев и предупредить мятеж». Нана явился немедленно и привел с собою двести из своих пятисот вооруженных телохранителей и три или четыре оставшиеся у него пушки. Его назначили охранять казначейство, и он поселился в собственном доме в Навабгундже. Ему были известны все переговоры между гражданскими и военными властями, и он вместе с англичанами приготовлял «убежище» женщинам и детям…
Когда 6 июня взбунтовались сипаи и вместо того, чтобы, по обыкновению своему, перерезать офицеров, разграбили полковую кассу, а затем отправились по дорога к Дельхи, желая присоединиться к корпусу главных мятежников, то англичане, укрепившись в церкви и провиантских бараках, великодушно передали в руки клявшегося им в «вечной дружбе» Нана-Саиба арсенал, пороховой магазин, парк и все, что оставалось от казны, поручая своему «верному союзнику» защищать их от народа. Тогда Нана, сбросив наконец маску, вернул сипаев с дороги, и на другой же день, то есть 7 июня, открыл было по своим «друзьям» огонь, но тотчас же опять прекратил его: адская мысль озарила махрата. Смерть мгновенная и не дающая времени страдать — не наказание. Как кошка с мышью, принялся он играть со своими пленниками: он знал, сколько было в бараках провизии, и начал их морить голодом… Чрез две недели из 250 человек, вошедших в укрепление гарнизона, оставалось только 150, а из 380 женщин и детей наполовину менее. Трупы гнили почти на поверхности земли, пред глазами переживших. То была долгая страшная агония…
Наконец, Нана решился покончить с ними. 26 июня он послал им сказать, что если они доверятся ему, то он спасет оставшихся в живых. Гарнизон, предпочитая скорую расправу мукам голодной смерти, согласился. Тогда лишенный престола принц велел заготовить лодки, обещая своим пленникам выгрузить их в Аллахабаде, и на утро 27-го часть их была размещена на тридцати баркасах. Как только они были размещены, лодочники зажгли соломенные навесы лодок, а сипаи стали стрелять в пленников. Из тридцати лодок только две успели потушить огонь и отплыть на средину реки, которая в том месте имеет целую милю ширины. Одна из этих двух лодок, пробитая ядрами, скоро потонула, другая спаслась каким-то чудом; но из 28 человек только четверо пережили это утро, попрятавшись в тростнике. Не утонувших вытащили и привели обратно на берег. Во все это сам Нана не вмешивался. Говорят, будто утром того дня он объявил, что предоставляет пленников в руки судьбы и народа: кто спасется – благо тому, а кому погибнуть – того даже и сам он спасти не в состоянии; притом он добавил, чтобы ни один «белый», который избегнет смерти, больше не попадался ему в руки, а то будет казнен. Всех спасшихся из воды мужчин перестреляли; а женщин и детей посадили в другое здание, называемое «Савади Котти», недалеко от вокзала, и оставили дней на десять в живых. Быть может, Нана и даровал бы им жизнь, но случилось следующее: 10 июля проезжая мимо Битхпура с сильною партией обоего пола беглецов из Фатсагара, полковник Смит был замечен на реке часовыми. Лодку схватили и человек с лишком пятьдесят, включая женщин и детей, были взяты в плен. Наутро их погнали по ужасной жаре пешком в Каунпур и представили Нана-Саибу. Вместо того чтобы молчать и, покорясь своей участи, ждать жизни или смерти, англичане (по рассказам) стали страшно оскорблять Нана Саиба, называя его, между прочим, «незаконным сыном» – оскорбление, влекущее за собою у гордых браманов смерть. Тогда мужчин повели на плац-парад и расстреляли, а женщин и детей присоединили к прежним пленникам. Весь этот страшный период покрыт мраком таинственности. Вообще никто из пленников не остался в живых, чтобы рассказать, что именно происходило, но, должно быть, случилось нечто ужасное, неслыханное…
Вероятно, если бы Нана-Саибу посчастливилось, он не казнил бы женщин, ни детей, которых, как известно, он оставил в живых до последней минуты своей власти. Но 15 июля, при Андуне, он проиграл сражение и должен был скрыться. В минуту безумного бешенства, в последнюю ночь своей власти и пребывания в Канпуре, он отмстил, говорят, за своих сестер: он впустил толпу опоенных опиумом и багом сипаев (мусульман и индусов) в дом, где содержались европейские женщины, за несколько часов до их смертной казни. Рассказывают также, что четверо мужчин, судья Торнгилл, полковник Смит и двое других, были нарочно оставлены в живых, дабы сделать их свидетелями этого национального бесчестия. На заре мужчин вытащили на улицу и зарезали, а также 250 женщин и детей. Тела их бросили в глубокий и знаменитый с тех пор «колодезь».
Продолжать повествование напрасно, ибо вся Европа знает остальное. Добавлю лишь некоторые подробности, о которых она никогда не слыхала. Когда Канпуром снова овладели англичане и в нем водворилась тишина, Нана-Саиба уже там не было: он исчез бесследно. Как известно, англичане долго показывали в железной клетке узника, которого, за неимением оригинала, хотели выдать за принца Дундху, но принуждены были, наконец, выпустить этого человека, так как вся Индия хохотала над этим. Между тем Нана-Саиб, говорят, жив, и до сих пор есть люди, еще не потерявшие надежды увидеть его в Индии. О пленниках же коллектор, полковник Шерер, рассказывает следующее:

«Подъехав к дому убийства и резни, мы нашли в нем на шесть вершков глубины запекшейся крови… Мы заглянули в колодезь, и пред нами мелькнула вся ужасная истина: спасать было уже некого. Пред нашими глазами открылась та ужасающая картина, при одной мысли о которой еще теперь в далекой Англии осиротевшие сердца обливаются кровью… Колодезь был глубок, но узок; заглянув в него, мы нашли его наполненным до краев мертвыми и совершенно нагими телами. Всех трупов насчитали 253».

Вот что рассказывает англичанин и очевидец. Но он умалчивает о том, как на другое утро сгоняли жителей Канпура и расстреливали каждого десятого человека; умалчивает о том, что, схватив между ними несколько сотен людей (вероятно, большей частью невинных), их заставляли слизывать запекшуюся в комнатах кровь; умалчивает о том, что эту кровь слизывали, не вставая, человек до пятисот в продолжение сорока восьми часов, что две трети из них умерли от рвоты, а остальную треть англичане добили прикладами; умалчивает, наконец, о том, что не несколькими десятками мятежников заряжали пушки (как уверяют английские рассказы), а что такою смертью погибло их несколько тысяч.
Лорд Каннинг приказал все белые трупы, не трогая их, оставить в колодце и засыпать землей и известью. Площадь превратили в сад, а над колодцем построили знаменитый «Memorial monument», памятник 1857 года.
Прямо с железной дороги мы поехали в этот сад. Сад тенист, наполнен кипарисами, плакучими ивами и другими превосходными растениями и цветами; но ни архитектура часовни, ни стены сада, ни самый памятник над колодцем не соответствуют ни великому трагическому событию, ни суммам, пожертвованным на исполнение задуманной Каннингом идеи. Статуя работы барона Марокетти и по его идее представляет «Ангела милосердия». Но почему это поза именно милосердия, а не чего-либо другого, определить трудно. Статуя помещена внутри гранитной, четырехугольной ограды с чугунною решеткой на гребне; с фасада мраморные ступени ведут к калитке, вделанной в этой решетке, что еще смешнее, так как в здании без крыши, казалось бы, и калитке делать нечего, тем более что она словно висит между небом и землей. Желающему приблизиться к подножию статуи приходится снова спускаться по таким же ступеням вниз, внутрь ограды; и только тогда, очутясь в квадратной яме с памятником посредине прямо против пьедестала, «прохожий» может остановиться, но далеко не умилиться. Пперед ним, по розовому полю, белыми рельефными буквами красуется вокруг всего подножия легенда мятежа. Легенда эта — чистый курьез. Она есть как бы соединение всех отборнейших, непечатных ругательств и проклятий язычников… Ограбленный, выгнанный из своих наследственных владений принц Дундху-Пунт (Нана-Саиб) предается в ней «огню вечному», как «раб презренный и мятежный, осмелившийся взбунтоваться против законных властелинов избранного Богом народа». Англичане — «избранный Богом народ»! Вся симпатия, все глубокое сожаление к столь незаслуженному страданию, к этим погибшим мученическою смертью несчастным детям и матерям, — все это исчезает при чтении непристойно ругательной, до приторности высокомерной, напыщенной эпитафии. Мученический прах, покоящийся под нею, забывается; остается пред глазами лишь высокомерная надпись, из которой так и бьет в нос фарисейство гордых и жестоких отцов, братьев, сыновей! Во всем саду между многими десятками надгробных надписей ни одной, положительно ни одной из Нового Завета. Дух древне-израильской нетерпимости, мстительности, дух заповеди: «око за око, зуб за зуб» деспотически царствует в этом саду смерти и пуританства. Но уж если так, то, соболезнуя о неповинных мертвых, нельзя в этой ужасной трагедии не видеть справедливого «закона возмездия»: «что посеешь, то и пожнешь», слышалось мне в шелесте каждой плакучей ивы над каждою могилой, в далеком журчанье ручья. Велики и ужасны прегрешения Нана-Саиба. Но кто осмелится утверждать, что его поступками не руководили кровавые слезы и стоны двухсотмиллионного населения, народа, попираемого ногами завоевателя, народа оплеванного, издыхающего с голоду сотнями тысяч в продолжение последнего долгого века? И поверят ли христиане-читатели, что чья-то рука начертила на множестве надгробных памятников следующее столь подходящее к святыне места размышление: «Оправдана гордость расы, кричащей вослед каждому азиату: Hic niger est, hunc tu Romane, caveto». [3]
Полковник, гуманнейший из либералов, проливавший когда-то кровь за освобождение настоящих негров (за «Хамово племя», как их в то время называли в Америке проповедники) просто выходил из себя. Мы наткнулись, наконец, на памятник какому-то убитому сержанту с надгробною надписью: «О, Господи! Ты дал мне нечестивых язычников в наследие, так сокруши же их, рассей с лица земли, и да погибнут проклятые филистимляне; а Ты, Господи, прославь свой народ!» Все эти надписи в своем напускном смирении казались мне до того гнусно иезуитскими, до того полными затаенного лицемерия, что я поспешно отошла в сторону и стала звать наших спутников-англичан вон из сада. Я положительно чувствовала, что еще минута – и я не выдержу: выскажу пред сторожем свое мнение об англичанах, о живых, как и о мертвых, и напущусь вдобавок на «белокурого шпиона», следовавшего за нами как неотвязная тень. Мы уже были подготовлены к раздражению с первой минуты нашего приближения к памятнику: пропустив нас, европейцев, нам объявили, что наши друзья, бабу и Мульджи, должны оставаться в саду за воротами, которые им и захлопнули под носом. В ответ на наши протесты старый сторож молча указал нам прибитую к воротам доску. На ней большими буквами объявлялось запрещение «индусам, язычникам, как и магометанам, приближаться к ограде».
Мисс Б*** проливала горькие слезы и сморкалась над каждым памятником. С большим трудом мы оттащили ее от двух переплетенных над двойною могилой мраморных любовников, «дух» коих, по ее убеждению, «витал в эту минуту» над ее топи и размокшею от слез вуалью. Она ужасно огорчилась и даже обиделась, когда я ей сказала, что, по-моему, ничего здесь не витает, кроме «духа чванства да британского высокомерного фарисейства»…
– Ma chère, – всхлипнула англичанка, – vous n’avez vraiment pas de Coeur [4]…
– Быть может, – отвечала я, – но у меня зато есть то, чего у вас, видимо, нет: j’ai du nez [5]…
И мы вернулись к нашим индусам.

Сноски:
1. Стакан абсента или вермута (фр.). – Прим. ред.
2. «Ох, несчастная страна! Cущий ад!.. И к тому же, ни одна английская свинья не говорит и слова по-французски. О, как бы я хотел, чтобы в один прекрасный день здесь были русские!» (фр.).
3. Римлянин! вот кто опасен, кто черен! Его берегися! (Гораций «Сатиры», кн. 1, 4, 85, перевод М. А. Дмитриева)
4. Моя дорогая, у вас действительно нет сердца (фр.). – Прим. ред.
5. У меня есть чутьѐ (фр.). – Прим. ред.